Дневник революционного 1918-го года, который вел Николай Иванович Зыков, председателя исполкома волостного Совета в печорской деревне Мохче. 

21 февраля 1918 года "Мохченская революция пришла скорее, чем я предполагал. Приехали из Ижмы два товарища и привезли телеграммы, полученные в Усть-Цильме. Там коротко и ясно требуют арх[ангель]ские товарищи, чтобы повсюду организовались Советы кредепов, облагали буржуазию без всякой пощады, организовали Красную гвардию. Пришли пять-шесть солдат новоприбывших. И я разошелся. Решил, что дальше ждать − преступно. Будь что будет, а я выступлю без промедления. Пусть в Пинеге − царский режим. У нас будет другое. Пошли в управу, и я изрезал портрет Александра II, оставив на нем подпись: «Изрезал мохченский народный комиссар Николай Зыков. 23 февраля 1918 г. Царей в России не будет никогда. Да здравствует социализм!». Сегодня соберем кое-кого из ребят. А в воскресенье выберем Совет кр[естьянских] депутатов Мохченской волости."

А меньше чем через месяц Зыкову пришлось защищаться и убивать:

13 марта 1918: "Ночью сел я поесть. Вдруг опять заорали на улице пьяные гонщики и принялись гонять мимо моих окон. Сердце заныло. Стрельба из револьверов по дому, ведь это же − смертная игра. Выбежал я на улицу и опять никого не застал. Нервы расстроились вконец. Как быть, как уйти от этого мучительного состояния постоянного напряжения и страха за семью? Через 15 минут снова слышу дикий рев у моих окон. Снова пришли товарищи и застучали в дверь. А через пять минут роковые сани замедлили свой бешеный аллюр у моей избы, и один из седоков заорал и матюгом. Я решил узнать таинственных стрелков. Бросился я на дорогу, подбежал к саням, спрашиваю: «А вы кто такие?». А один из седоков вскочил, размахнулся здоровенной дубиной и хотел, должно быть, расшибить меня вдребезги, но промахнулся. Я отпрянул назад и выпустил все пять зарядов своего «ивера» по хулигану. Лошадь мигом умчала неистово ругавшихся негодяев, а я вернулся в избу, взял двустволку и пошел с ребятами узнать окончательно, кто такие эти стрелки, столько ночей не дающие семье моей покоя.

Подходим к управе. Там стояли пр[едседате]ль и писарь, только что кончившие работу (было часов 10), и кричал во весь голос, проклиная меня, отец того мужика, на которого я думал, что он бьет окна, и на которого упорно говорили все по селу, хотя буржуйские сынки и хвастались, что бьют они, что не убегают, а ждут меня с револьверами и уложат рано или поздно обязательно. Подошел старик к нам, а в руках у него дубина. Принялся он меня ругать: «За что, говорит, подстрелил моего сына?». Не успел я ничего возразить, как подошел и сын. И опять новая дубина у него в руках (прежняя упала у моей квартиры, и ее подобрали товарищи). Вижу я, что отец с сыном на меня наступают. Поднял ружье и кричу, что у меня в руках двустволка, что я уложу их обоих, если вздумают на меня броситься. Сын начал стонать, согнулся в три погибели и божится, что он ничего не знает, что я напрасно его ранил. Товарищи кричат ему: «Брось дубину!». А он, потихоньку наступая на меня, представляется раненым, опирающимся на палку. Отступил я уже шагов на 20, а отец с сыном все подходят вплотную. Еще два-три раза крикнул я, чтобы не подходили, предложил прочим свидетелям разойтись, чтобы их не зацепило, а толку все нет.
Вдруг летит роковая рослая лошадь с большими санями и прямо на меня. Перед этим же хулиган-сын божился, что не знает, кто с ним был. А седок выскакивает из саней и бросается ко мне. Промедли я две секунды, и лежал бы теперь на дороге. Но я понял, что это смерть моя пришла, что необходима вся моя сила, чтобы избежать неизбежной, как будто, кончины. Вскинул я ружье и ударил по сыну. Он без звука повалился на снег. Отец налетел, было, на меня; растерявшись на секунду, озверел я чуть не до потери сознания и выпустил второй заряд. Сунулся в снег и старик. Так и падали, как мешки с мукой, а я был как в бреду, забыл и про револьвер. Вдруг трах, трах, трах, загремели по мне револьверные выстрелы третьего хулигана. И я почувствовал, как холодает все существо мое от этих смертельных хлопков. Взмахнул пустым ружьем и ударил нападавшего по голове. Но он был в малице, удар не оглушил его. Сунулся он мне под ноги, я упал на него, придавил и кричу товарищей на помощь. Забыл совершенно и про револьвер, и про финский нож, лежавшие в карманах. Слышу, что прострелена у меня левая рука, чувствую боль от пули в боку, изнемогаю в борьбе, а товарищи как в воду канули. Слышу я, подбежал ко мне один из врагов и ударил дубиной по голове, поднял и снова трах меня по лбу. Голова закружилась, вскочил я и пустился бежать. Страшно стало, не вынесли дрянные нервы этой встряски, этого беззвучного падения врагов и появления новых. Кричу своих товарищей, но их и след простыл, разбежались и свидетели.

Кинулся я домой, а за мною с криком бежит кто-то, дико ругаясь. Подбежал я к маминому крыльцу, начинаю стучать, что есть силы. И кажется мне мучительным часом две минуты ожидания. Что, если прибегут злодеи? Как стану я защищаться, когда я уже не председатель революционного исполкома, а беспомощный, дрожащий ребенок. Открыла мама крыльцо, а я едва говорю: «Мамочка, что же это, Господи, меня чуть не убили, весь я в крови и ранах. Я убил двоих, мама... тяжело мне, больно». Стою и болтаю, точно младенец. А сам дрожу как в лихорадке. И в голове одна только мысль: «Кончено все, кончена моя жизнь в Мохче, кончена, вероятно, и революция. А впереди, м[ожет] б[ыть], через час − смерть от пуль хулигана, м[ожет] б[ыть], избиение всей моей семьи. Ужас, сплошной кошмар. И кто в нем виноват? Как избежать его продолжения? Не слишком ли поздно?».

Через два месяца, когда Зыков решил произвести контрибуцию хлеба у крестьян, на него устроили засаду и убили.

Текст дневника: http://prozhito.org/persons/96